15 февраля – День памяти о россиянах, исполнявших служебный долг за пределами Отечества – День памяти воинов-интернационалистов.
На войне в чужой стране… Никогда не забуду разговор о смысле жизни со своим другом там, в горах Афганистана. После тяжелого, изнурительного боя, забрав с собой раненых и убитых, мы вышли на место, где утром нас должны были забрать «вертушки». В Афганистане, кроме того, что высоко в горах разряженный воздух, днём такая жара, что кажется, плавятся скалы. А приходит ночь, и вместо утешительной прохлады несёт холод.
Своя судьба
Тогда, к вечеру, мы разбили палатку и попадали от усталости. Несколько часов отдыха были просто необходимы. Рядом со мной лежал раненый Сергей. Мы перебинтовали его, но понимали, что дело плохо. Руки, ноги было уже не спасти. Бинты были пропитаны кровью, у наложенных жгутов вышли все сроки, а борт должен был прилететь только рано утром, когда воздух еще не прогреется от жары.
Слипались глаза, тело разрывалось от усталости, а он, истекая кровью, говорил со мной о смысле жизни. Зачем мы приходим в этот мир? А что я, восемнадцатилетний мальчишка, рано оставшийся без отца и тянувший до армии на своих плечах всю семью, мог ему ответить? Пытался как-то ободрить. Успокаивал, что врачи спасут его. А на вопрос: «Зачем? Как я буду жить?» Ответить не смог. Вопрос повис в воздухе, и через секунду я провалился в сон. Казалось, прошла минута, а уже был слышен нарастающий шум подлетающего вертолёта. Вскочил, схватил автомат, и… замер. По палатке валялись разбросанные окровавленные бинты. Он сам себя разбинтовал, чтобы не быть никому обузой, и истёк кровью. Не знаю, спасли бы ему врачи жизнь или нет. И прав он или нет, приняв такое решение, тоже не знаю. Но на его вопрос всю жизнь ищу ответ. И не могу его забыть.
Тяжело быть инвалидом. Надо приспосабливаться к этой жизни. Собака и та, попадая в передрягу, выскочив из-под машины, отлежавшись и зализав раны, как-то скачет на трёх лапах. У меня попугай-инвалид в клетке, падает — и всё равно карабкается вверх. Кто знает, что кому предначертано? Один гибнет от шальной пули, а другой на машине подрывается на мине. Двигатель отлетает на 600 метров, а он живой, только пятку оторвало. Или… красавец был у нас парень, из Ташкента. Хоть икону с него пиши, такое лицо красивое. А всего посекло осколками, изуродовало. В нашей разведроте национальностей не было, мы вместе под пули ходили. Мы все были советские. И если обращались друг к другу «молдаван» или «бульбаш», то это было не оскорбление, и никто не обижался. Дружили все, были как одно целое. Иначе было нельзя. Вместе воевали, вместе погибали.
В «Германию»
Я не люблю жаловаться. С детства понял, что жаловаться не надо. И когда меня, мелкого, обижали, старался дать сдачи. Что я мог один против нескольких, которые и старше меня по возрасту, и выше ростом, и физически сильнее? Подумал-подумал, и пошел к тренеру проситься в секцию вольной борьбы. Он не хотел брать, говорит, маленький ещё. На коленях стоял, упросил.
А когда пришел Дорофеев, стал у него заниматься самбо. Там меня и нашел тренер из пятого училища. Уговорил поступать в спецгруппу на специальность «автоматические и измерительные приборы». Сам он только со срочной пришел. Никаких поблажек нам не давал. Делал из нас настоящих «рэксов». Через три месяца я уже был чемпионом области по дзюдо.
Три года учёбы пролетели как один день. Я, специалист по контрольно-измерительным приборам, кандидат в мастера спорта по дзюдо, прихожу в военкомат. Со мной Володя Силаков, друг, почти как брат. Всегда вместе — и в спортзал, и вагоны разгружать. Володю в железнодорожные войска определили, а за меня мать похлопотала, чтобы служил в объединённом контингенте войск в Германии. Германия так Германия. Охота же Европу посмотреть, Рейхстаг увидеть.
Смотрю «шляпы» ходят. Кто такие, что за войска, — молчат. Посадили в поезд, едем на Москву, всё нормально. Приезжаем в город Калинин. Нас сто девять человек призыва, всех как один, — в Афганистан. Из наших со мной Женька Меркулов с Крейды. На «гражданке» конфликтовали, а там сдружились. Я самый мелкий, по росту. Подшучивают, я молчу. Понимаю, что надо самоутверждаться, но первым на рожон лезть не хотел. Думал, посмотрю, как дальше будет.
Заселяемся в армейскую палатку, стоят нары. На них два матраца. На одном спать, другим укрываться. Утром подъём. Идём умываться. Подходит один:
— Кто за водкой?
Все молчат. Посмотрел, и ко мне:
— Ты пойдёшь!
— Я не пойду.
Стою перед ним, а сам просчитываю, как лучше нанести удар, чтобы раз и навсегда поставить его на место. Он высокий. Думаю, надо использовать, как трамплин, нары. Прыгаю, отталкиваюсь, группируюсь, переворачиваюсь в воздухе, применяю приём — и он «летит». В общем, с тех пор меня зауважали.
Уже на пересылке определялось, кто есть кто. Мы с Женькой на войну не хотели. Мы же в Германию настроились. Думали, не подойдём им по физическим параметрам, отправят нас назад. Вызывают, спрашивают: «В разведроту пойдёшь?». Мы переглянулись, молчим. «Подходите к снаряду, подтягивайтесь». Подошли, посмотрели друг на друга, улыбнулись, поплевали на руки, подпрыгнули и висим. Висим, разговариваем потихоньку о своём. Я говорю: «Чё, Женька, не пойдём в разведчики?» — «Не, — тот отвечает — не пойдём».
Те на нас внимания не обращают, тоже что-то своё обсуждают. Проходит время, говорят: «Ну хватит висеть, мы вас берём». Мы возмутились: «Как берёте?! Мы же ни разу не подтянулись!» — «Так вы уже двадцать минут висите, думаете, самые умные?».
Спят разведчики днём…
Так мы вместо Германии попали в спецназ, в разведроту. Разведчик должен уметь всё. Как минимум, стрелять из любого вида оружия, ездить на всех видах транспорта. Быть психологом, аналитиком. Командиром полка у нас был Рохлин. Боевой командир, и как человек — отличный, уважали его все. Ели, спали вместе. Говорил: «Сынки, вы мои глаза и уши. В полку разрешаю делать всё, что хотите. На задании — строго выполнять поставленную задачу и возвращаться с минимальными потерями».
Некоторые, глядя на нас, поначалу возмущались: почему разведчики днём спят? Потом поняли — для того, чтобы они ночью спали…
Я не люблю рассказывать о том, что было. Те, кто там не был, не поймут, а где-то и не поверят. Например. Во время Баграмской операции, как в наш вертолёт «лупят» из ДШК, а ты сидишь, и в простреленные дырки дюрали тебе бьёт по глазам солнце. И понимаешь, что сейчас или вместе с вертолётом взлетишь на воздух, или, быть может, останешься жив, выпрыгнув из него. Вертолётчик тоже это понимает. Там ребята отчаянные работали. Снизился, до земли метров пятнадцать, и «висит». Время сжимается до секунды, а эта секунда кажется вечностью. Сначала бросаешь вниз боекомплект, потом прыгаешь сам. С парашютом десант летит пятнадцать метров в секунду, без парашюта — девять. Вот так… Выпрыгнули, остались живы…
Первая операция? Пришли на Бараки, и сразу в первом бою шесть «двухсотых». «Духи» были на господствующей высоте, оттуда все наши перемещения — как на ладони. Снайперы по нам работали, укрыться негде. Потом тащили трупы в плащ-палатках, по камням. Жара. Вонь. Война — это грязь. Из наших 109 человек призыва часть ребят погибла, часть выжила. Кто без ноги остался, кто без руки, у кого полголовы снесло, железные пластины стоят. Я выжил. Два раза лежал в госпитале. Насмотрелся всего. И ещё там понял, что самый сильный тренер — это жизнь. И от тебя во многом зависит, как ты её воспринимаешь.
Записала Ольга Северина
P. S. Андрей Бровенко украшает жизнь белгородцев озеленением и ландшафтным дизайном. Слишком много грязи видел на войне. У него свое предприятие по благоустройству и озеленению территорий: частных, муниципальных, федеральных. Было бы в его силах, озеленил бы весь мир (и пустыню Сахару)…