Как удалось спасти наследие российского посла в Иерусалиме
От редакции: Опубликованная в прошлую субботу в рубрике «Забытые имена» статья Елены Кривцовой и Олега Бавыкина «Первый русский консул в Иерусалиме» («НБ» № 45, стр. 11) о Владимире Дорогобужинове нашла широкий отклик среди наших читателей. Известный краевед Борис Иванович Осыков в продолжение темы предоставил в распоряжение редакции интереснейший исторический материал о быте и нравах белгородцев далекой революционной поры.
Интересную и содержательную краеведческую публикацию в 45-м номере «Нашего Белгорода» о белгородском дворянине, первом русском консуле в Иерусалиме В. И. Дорогобужинове логично продолжить мемуарами Льва Дмитриевича Любимова. Они были опубликованы полвека назад в далеком Ташкенте и сегодня их можно отыскать разве что в запасниках столичной Российской государственной библиотеки.
Л. Д. Любимов — профессиональный литератор, известный искусствовед. Его дед Николай Алексеевич Любимов (1830-1897) занимал видное положение в Москве 1860-1870-х годов, в течение почти тридцати лет был профессором физики в Московском университете и в то же время участвовал в редактировании «Русского вестника» и «Московских ведомостей», осуществлял первые издания «Войны и мира» Л. Н. Толстого и «Братьев Карамазовых» Ф. М. Достоевского. Отец льва Любимова Дмитрий Николаевич (1864 — 1942) был камергером и помощником статс-секретаря Государственного совета (его — «молодого человека в раззолоченном мундире» — запечатлел Репин на своей знаменитой картине «Государственный совет») и шесть лет — губернатором в Вильне.
Д. Н. Любимов составил богатейшую коллекцию «Собрание автографов и портретов государственных и общественных деятелей России». Покидая в м1919 году родину, он отдал «Собрание…» на хранение в Академию наук. И целый ряд раритетов любимовской коллекции был опубликован в советские годы. А когда Лев Любимов возвратился в Советский Союз, в ленинградском Пушкинском доме (Институте русской литературы Академии наук СССР) ему «торжественно вынесли четыре огромных тома в роскошных кожаных переплетах» с рукописями и портретами: полное собрание отцовской коллекции…
Материал, охваченный мемуарами Л. Д. Любимова, исключительно обширен: конец самодержавия, жизнь русских белоэмигрантов на чужбине, Париж, оккупированный гитлеровцами, участие некоторых русских эмигрантов в движении Сопротивления, возвращение на родину после долгих и мучительных раздумий…
А в 1917-ом революционном году тринадцатилетний лицеист Левушка Любимов был отправлен из Петрограда, «где становилось тревожно», к тетке, в Курскую губернию.
«Имение сестры моего отца, под Белгородом,- повествует Л. Д. Любимов,- было небольшое, всего несколько сот десятин. Главный доход давала «меловушка» — кустарный меловой завод, основанный моим дядей, графом Доррером, потомком французских эмигрантов. Это тот самый Доррер, член Государственной думы и курский губернский предводитель дворянства, которого В. И. Ленин упомянул в одной из своих статей среди наиболее черносотенных помещиков. Дядю не помню. У тетки детей не было, в Дорогобуженке меня считали будущим хозяином, и я там познал с юных лет все преимущества помещичьей жизни.
Вот я приезжаю на «меловушку». Плутоватый приказчик подобострастно суетится, помогая мне слезть с лошади. Вызывает хорошенькую дочку и предлагает пройтись с ней по сосновой роще, пока он приготовит закуску. Старый мир в агонии, а он все видит во мне графского племянника, ему хорошо живется при тетке, которая ничего не понимает в делах, ему хочется верить, что он еще много лет будет эксплуатировать всласть белгородских парней, нанимающихся на завод. Приказчик был дельцом мелкотравчатым, предприятие он не расширял и выдавал тетке шесть-семь тысяч в год, деля с ней, очевидно, доходы пополам.
Осень была хмурая. Соседей осталось мало, так как во многих деревнях уже было неспокойно. Но я не скучал. В эти дни, когда рушился весь старый уклад, я нашел для себя времяпрепровождение покойное и занимательное, доставившее мне много приятных минут.
Как-то взобравшись на чердак старинной дорогобуженской усадьбы, я увидел ветхие ящики, покрытые густым слоем пыли. Раскрыл один: кипы бумаг, жестоко изъеденных крысами. В глаза бросилась большая восковая печать с орлом, над ней какие-то хитрые завитушки, выше — дыра. Вгляделся и узнал! Да это тот самый росчерк, который так занимал меня в коллекции отца. А вот и другой лист, до которого еще не добрались зубастые звери. На нем полностью: «Николай». Какая находка!
Это был архив господ Дорогобуженовых, когда-то владевших имением, давно забытый на чердаке. С тех пор я каждый день поднимался туда, разбирал вороха бумаг, дыша пылью и плесенью, а затем торжественно приносил в свою комнату самое ценное. Вот будет рад отец. Как обогатится его коллекция!
В самом деле тут были автографы царей, приказы, подписанные фельдмаршалами, письма разных важных особ и купчие крепости, особые, совсем диковинные, каких я еще никогда не видал. Гвардии поручик Дорогобуженов продает дворовую девку Анфису. Здоровую, такого-то роста, умеющую вышивать крестом. А месяц спустя тот же гвардии поручик покупает у соседа дворовую девку Пелагею, тоже здоровую, не меньше ростом, а что умеет — не сказано. В общем он только и делал, что покупал или продавал девок. А три четверти века спустя я, его наследник, дивился, зачем ему понадобился подобный «товарооборот».
Читал с таким интересом, так погрузился во всю эту «толстобрюхую старину», что порой даже не успевал просматривать газеты. Они приходили с большим опозданием, и нельзя было разобрать, все ли уже «покатилось к черту» в столице или еще только катится. Как-то, наглотавшись сверх меры архивной пыли, решил проехаться на «меловушку». Опять низко кланяющийся приказчик, опять хорошенькая дочь, которая, кстати, тоже вышивает крестом и густо краснеет от удовольствия, когда я привожу ей «самые наилучшие» духи, какие можно разыскать во всем Белгороде. В голову приходит: а может, она правнучка той самой Анфисы или Пелагеи?
Возвращаясь обратно, нагнал телегу с двумя пожилыми мужичками из нашей деревни. Увидя меня, они сняли шапки.
— А что, барин,- спросил один,- правда будто в Питере большевики власть забрали?
— Не знаю. Кто сказал?
— В городе телеграмма получена.
Так я узнал об Октябрьской революции’.
Довольно подробно рассказал Любимов и о своей тетушке, вдове губернского предводителя дворянства, владелице Дорогобужинского имения: ‘…тетка моя занимала в уезде значительное положение. Ее любили, она была хлебосольна на старинный лад, многим помогала, даже содержала кое-кого и позволяла себя обкрадывать. Дом ее был вечно полон приживалов и приживалок. В происходящих событиях она ничего не понимала, а так как пока что они на ней непосредственно не отражались, жила как прежде, решительно ничего не меняя в своих привычках и даже не допуская, что их придется менять. К памяти мужа, сугубого консерватора, относилась с благоговением и во всех спорах ссылалась на его авторитет.
Тетка моя отличалась известной оригинальностью. Русская речь ее была прекрасной, старомосковской. Но она почему-то считала, что лучше говорит по-английски… А когда сердилась, у нее всегда появлялся английский акцент. Хотя она в молодости встречала известнейших русских писателей, из русской литературы любила только Алексея Константиновича Толстого, а на ночь всегда читала английские романы, где, не в пример нашим, а особливо французским, все оканчивается счастливым браком…
Ходила моя тетка по саду и по своим апартаментам с целой сворой черных стриженых пуделей, престарелых и нечистоплотных, которых кормила на убой и не позволяла никому обижать.
В первых числах ноября тетке доложили, что с ней желает говорить делегация от крестьян. Она поразилась: какие делегаты, в чем дело? Оказалось, что относительно декрета о земле. Опять изумление: что за декрет? Ей объяснили, что есть такой декрет, только что изданный новой властью, который лишает помещиков их владений. Тетка пожала плечами. Но все же велела ввести делегатов в людскую и направилась туда в сопровождении домочадцев и пуделей. Я последовал за ней, несколько обеспокоенный оборотом, который могут принять подобные переговоры.
Делегатов было человек десять. Главным своим обидчиком крестьяне считали приказчика, а потому, очевидно, решили принудить тетку к капитуляции мирным путем. Старший делегат начал с того, что вот, мол, вышел такой декрет, и, значит, надо сообща все обсудить, чтобы все вышло по-хорошему.
Тетка опять пожала плечами.
— И слушать больше не хочу! — перебила она его с сильным английским акцентом.- Вот так вздор какой! Был бы граф жив, научил бы вас уму-разуму. Да, не постеснялся бы! Декрет? Землю отнять? Не любил покойник такие шутки. Прощайте, друзья мои, и больше мне этим не докучайте. Я добра, добра, а когда надо — и строгость покажу. Так и запомните.
И ушла со своей свитой.
Я задержался на минуту из любопытства.
Делегаты переглядывались.
— Бог с ней совсем,- сказал наконец главный.- Блаженная! А земля-то теперь все равно наша!..
Я скоро уехал обратно в Петроград. Тетку я больше не видал. Слышал, что месяц спустя соседи чуть ли силой увезли ее из насиженных мест. Умерла она в Крыму, при Врангеле, до самого конца уверяя всех, что ничего, в сущности, не произошло, что все это лишь какая-то путаница, которая непременно распутается, как еще в Думе предсказывал покойный граф«.
Возвратившись в 1949 году на родину, Л. Д. Любимов все свои силы и время отдавал научному и художественному творчеству. Его книги «Искусство Древней Руси», «Искусство древнего мира», «Небо не слишком высоко», «Великая живопись Нидерландов» привлекли широкие читательские слои к первоисточникам русской культуры, к непреходящим художественным ценностям дальних эпох и многих народов. Книги по искусству, созданные подлинным мастером, стали захватывающим чтением.
Он ушел из жизни летом 1976 года. А вскоре в издательстве «Просвещение» вышла его новая, последняя книга «Искусство Западной Европы. Средние века. Возрождение в Италии».
Борис ОСЫКОВ
На иллюстрации: Лев Любимов. Рисунок из книги «На чужбине». Ташкент, 1965 г.